Интервью c Лоренсом Марксом (Lawrence E. Marks)
специально для synaesthesia.ru
 

Лоренс Маркс
Почетный Директор и научный сотрудник лаборатории Джона Б. Пирса (John B. Pierce Laboratory)
Профессор эпидемиологии и психологии Йельской Школы Общественного Здравоохранения (Yale School of Public Health).
Образование: степень бакалавра гуманитарных наук, Колледж Хантера (медико-гуманитарные факультеты) Городского Университета Нью-Йорка (Hunter College, City University of New York) 1962; степень доктора философии (PhD), Гарвардский Университет, 1965

Краткая биография:
В 1966 году, проведя год в Гарварде после получения степени доктора философии, Лоренс Маркс перешел на работу в Лабораторию им. Джона Барлетта Пирса. В 1984 он получает должность штатного научного сотрудника лаборатории, а в 1999 становится её директором. По своему образованию Лоренс Маркс – когнитивный психолог, специализировавшийся в области языка и речи.
Маркс посвятил большую часть своей научной деятельности выявлению процессов ощущения и восприятия у человека. Важный вклад проф. Маркс внес в исследование синестезии в период позднего бихевиоризма (1970-е). По сути, Л. Маркс – ученый-психофизиолог, который после нескольких десятилетий забвения вновь ввел феномен синестезии в западную психологическую и нейробиологическую науку. Его книга «Содружество чувств: взаимодействия сенсорных модальностей» (The Unity of the Senses: Interrelations Among the Modalities), вышедшая в 1978 году и посвященная исключительно явлению синестезии, помогла вызвать новую волну исследовательского интереса к синестезии в США и Европе.
В знак признания его значительного вклада в науку он был назначен членом научных коллегий Американской Ассоциации Развития Науки, Академии Наук Нью-Йорка, Американской Ассоциации Психологов и Американского Психологического Общества и другими почетными званиями и наградами.

Интервью

Антон Сидоров-Дорсо: Когда Вы впервые еще в начале 70-х обратились к теме синестезии, она была сравнительно незначительной областью в психологических и нейробиологических исследованиях, кроме того, весьма непопулярной. Что же изначально привлекло Вас к этому явлению?

Лоренс Маркс: С того самого времени, когда я стал учиться на степень магистра, меня интересовали механизмы, по которым информация, поступающая от разных органов чувств, комбинируется и взаимодействует, а также такие процессы, которые одинаково характерны для различных модальностей ощущения. До недавнего времени не только синестезия, но и значительная часть механизмов, называемых сегодня мультисенсорной обработкой, считалась темой, никак не вписывающейся в общепринятый свод наук об ощущении и восприятии. На протяжении многих десятилетий ученые негласно полагали, что все модальности ощущений функционируют в большом охвате, независимо друг от друга и каждая – в пределах собственных закономерностей. Но на магистерских курсах мне посчастливилось стать студентом факультета, на котором преподавали два выдающихся ученых-новатора: С.С.Стивенс, основатель современной психофизики, и Георг фон Бекеши, ставший лауреатом Нобелевской премии в области медицины за исследование механизмов слуха. Как Стивенс, так и Бекеши были убеждены, что существуют важные закономерности, общие для многих или даже для всех органов чувств. Несмотря на то, что ни тот, ни другой не упоминали синестезию (в любом случае я не был этому свидетелем), тем не менее, синестезия показалась мне как нельзя лучше вписывающейся в рамки «мультисенсорности» в качестве некоего проявления «единства чувств» (если воспользоваться словами Эриха фон Хорнбостеля).

Несколькими годами позже, в начале 70-х, я занялся изучением синестезии, в частности её слухо-зрительной разновидностью, и обнаружил, что некоторые принципы, лежащие в основе взаимодействий между провоцирующими стимулами и синестетически вызванными ощущениями или индуктантами (по Флорною), не ограничены синестезией, а представляют собой весьма распространенный, если не универсальный, механизм. Так, большинство синестетов, для которых восприятие звука сопровождается цветом, сообщают, что яркость синестетически вызываемого цвета увеличивается в соответствии с повышением высоты звука. Точно такая же закономерность наблюдается со множеством различных реакций в сфере восприятия у не-синестетов (вопреки системам Аристотеля и Арчимбольдо; см. мой ответ на 4-й вопрос). Те, кто не обладает синестезией, естественно, не «видят» цвета непосредственно, когда воспринимают на слух те или иные звуки, однако они распознают и в целом признают существование определенных межчувственных подобий. Много лет назад я высказал мнение, что синестезия основана на общесенсорных и мультисенсорных механизмах, присущих также и не-синестетическому восприятию. Мой первоначальный интерес к синестезии был в основном продиктован надеждой на то, что её исследование прольёт свет на общие принципы межсенсорной обработки.

А.С-Д: Если судить по Вашей позиции относительно синестезии, которую Вы озвучили в одном из изданий, то Вы считаете, что «фундаментальные вопросы остаются без ответа». Почему же синестезия представляется собой такую непростую задачу? И что остается открыть, по-вашему, чтобы понять сущность того явления, которое мы обозначаем как «синестезия»?

Л.М.: Чтобы исчерпывающе ответить на этот вопрос, потребовалось бы написать целую главу, а то и книгу. Но попытаюсь дать по возможности сжатый ответ, начав со второй части вопроса: что еще необходимо узнать о «сущности» синестезии? В основании этого вопроса лежит предположение, что, конечно, у синестезии есть некая сущность, что синестезия представляет собой единое качественное проявление или совокупность проявлений (или может быть сведена к таковому). Отстаивая предположение, что синестезия действительно имеет некоторую сущность, зададим вопрос: Что делает все различные проявления синестезии синестезией и что отличает синестезию от других психических проявлений, с которыми она разделяет общие характеристики (например, от образного воображения, образной памяти; осознанных сновидений; галлюцинаций и т.д.)?

В первую очередь нам необходимо решить, что является синестезией, а что ей не является. Рассмотрим для примера состояние, при котором по субъективным отчетам в некоторой области тела проявляются тактильные ощущения, вызываемые наблюдением за другим человеком, к телу которого прикасаются в той же самой области – то, что получило название «синестезия зеркального прикосновения». Определенно, синестезия зеркального прикосновения имеет несколько характеристик, общих для других форм синестезии: необычное ощущение (прикосновение) провоцируется стимулом другой модальности (зрения). Особенным же для синестезии зеркального прикосновения на фоне других типов является то, что ощущаемое теснейшим образом связано по содержанию с видимым: в обоих случаях – прикосновением к чьему-то телу. У большинства разновидностей проявления синестезии отношения между стимулом и вызываемой реакцией кажутся абстрактными, не имеющими «экологического» значения. Но в отличие от иных форм при зеркальном прикосновении стимул и реакция имеют общее означаемое-референт: тактильное ощущение.

Тактильное отзеркаливание – если дать этому явлению короткий и нейтральный термин – как кажется, тесно связано с эмпатией, причем в той же степени, что и с синестезией. Таким образом, если тактильное отзеркаливание является случаем синестезии, тогда сюда же можно отнести и другие чувственные виды эмпатии, такие как боль, вызванную сопереживанием, или синдром «кувада». Синдром «кувада» проявляется в том, что партнер беременной женщины сообщает о переживаниях симптомов, включая такие ощущения, как тошнота, часто связанных с протеканием беременности как таковой. Важный вывод, сделанный относительно синестезии зеркального прикосновения заключается в том, что она часто обнаруживается в сочетании с другими формами синестезии. Сам этот вывод воспринимается некоторыми исследователями как доказательство того, что тактильное отзеркаливание представляет собой разновидность синестезии. Насколько мне известно, подобного рода связи между синдромом «кувада» и другими формами синестезии пока никак не выявлены. Так или иначе, подобные связи в лучшем случае имеют предположительный характер. Только потому, что прочие формы синестезии связаны с тактильным отзеркаливанием, не означает, что последнее является еще одной её формой. Синестезию также часто сопоставляют с творческим познанием – как, например, предполагает Катрин Мулвенна – но из этого нельзя делать вывод, что творческое познание является разновидностью синестезии.

Я как-то высказал мнение, что границы между синестезией и другими процессами восприятия и познания станут более четкими, если мы лучше поймем синестезию, но это утверждение можно трактовать и в обратном смысле, сказав, что мы не поймем синестезию полностью до тех пор, пока не дадим её более четкого определения. В этой связи некоторые исследователи стали характеризовать структурную синестезию (в отличие от синестезии, вызванной травмой или болезнью) как генетически обусловленное состояние. Определенно, существует накапливающаяся масса свидетельств генетической предрасположенности к синестезии, и несколько лабораторий активно работают над поиском генов, связанных с наличием синестезии. Можно предположить, что в будущем настанет такое время, когда общее определение синестезии будет включать в себя упоминание определенных аллелей генотипа. Сам я подозреваю, что гены, ответственные за синестезию, кодируют белки, управляющие базовыми нервными процессами, а аллели, транскрипция которых вызывает синестезию, отвечают за серию нервных процессов, при этом синестезия – это проявление лишь одного из них. Если такой расклад верен, то, в конце концов, нам придется продолжить работу над определением синестезии с феноменологической точки зрения, с точки зрения субъективного переживания – как собственно синестезия и становится известной. Вообразите себе, что может случиться в будущем: нам удалось открыть все гены, отвечающие за структурную синестезию, и тем не менее, находятся люди, которые выглядят и ведут себя как синестеты, и даже, возможно, убедительно демонстрируют (например, посредством томографии мозга) нейронные процессы, сходные с деятельностью мозга синестетов, но в генотипе которых все же отсутствуют гены синестезии. Я полагаю, что эти люди и в самом деле будут синестетами. Вот уж действительно задача не из простых!

А.С-Д: Как Вы полагаете, синестезия представляет собой явление, исключительно присущее только людям, или может быть частью субъективно-познавательной деятельности иных форм (у животных)?

Л.М.: Забавно услышать от Вас этот вопрос, так как я сам задавал его в точно такой же форме другим исследователям синестезии, чаще просто подходил к ним на конференциях и спрашивал прямо и без предупреждения, пытаясь застигнуть их в врасплох и получить сырой, интуитивных ответ. Большая часть таких ответов была утвердительной, но важно не упускать из вида, что задавал я свои вопросы несколько лет назад, прежде чем синестезию стали считать проявлением не только сенсорной деятельности, но и в равной степени когнитивной. В тот момент я бы тоже дал утвердительный ответ, но сейчас я не настоль уверен, в особенности при всех недавних исследованиях относительно роли не только обучения и опыта во многих случаях синестезии, но и языка. Однако можно допустить существование нескольких разновидностей синестезии, подобно тому, как предложили Вилянур Рамачандран и Эдвард Хаббард, разделив синестезию на «низшую» и «высшую». Вполне вероятно, что общей для людей и животных может оказаться только низшая форма, например, восприятие боли в цвете, звука в цвете и даже тактильное отзеркаливание, но не лексико-вкусовая или числовая последовательность в пространстве. Но как тогда это может повлиять на наше определение синестезии?

Как Вы могли заметить, я часто завершаю свой ответ на один вопрос, задавая другой. Моя жена говорит, что это часть особой национальной среды, в которой я рос в детстве: манера, которая была распространена в еврейских семьях одно-два поколения назад. Спроси: «Как дела?» - и в ответ скорее услышишь что-то вроде: «А как надо чтобы было?» Если говорить серьезно, то в изучении синестезии один вопрос влечет за собой другой и так, кажется, до бесконечности. Хотелось бы надеяться, что нам удастся получить пару основательных ответов.
Возвращаясь к вопросу о синестезии у животных и человека, скажу, что в той степени, в какой синестезия опосредована генетикой, и насколько человек и животные могут субъективно переживать какие-то типы синестезии, настолько животные и человек разделяют некий общий генетический механизм. Но само проявление этого механизма может разниться от вида к виду. Мы только начинаем понимать механизмы эпигенеза: то, как факторы окружающей среды влияют на проявление генотипа. Для меня более глубоким вопросом, пропедевтическим для дилеммы животное/человек, является то, почему синестезия вообще существует? Представляет ли она собой всего лишь некий исторический (генетический) курьез, продолжающий распространяться благодаря своей безвредности, даже без очевидного дарвиновского преимущества? (В вероятности чего я лично сомневаюсь.) Может ли оказаться, что синестезия – это пример того, что Стивен Джей Гульд назвал «пазухой свода»: случайный результат генетического механизма, ответственного за иные, параллельные процессы… вероятно за некоторую роль в раннем развитии нервной системы, возможно как-то связано с естественным сокращением числа синаптических связей? (Более вероятно.) Или же синестезия все-таки предоставляет некоторое небольшое дарвиновское преимущество, если она как-то (причинно) связана с когнитивными процессами, дающими дополнительные возможности в обработке информации. Вероятно, синестезия связана с лучшей памятью или – что уже так долго служит объектом изучения несмотря на малое количество фактов - творчеством. Все это напоминает мне попытку Уильяма Джемса объяснить свободу воли тем, что она наделяет нас небольшим функциональным преимуществом. Джемс выдвинул мнение, что свобода воли работает в качестве чувствительного «спускового крючка», играя при этом небольшую роль в принятии решений в те моменты, когда достаточно всего лишь незначительного «толчка», чтобы подвигнуть человека действовать в ту или иную сторону. Иногда я сравниваю для себя синестезию с таким легким толчком, дающим небольшое адаптивное преимущество. Определенно, что возможность в последнем случае выглядит очень привлекательно, но я не думаю, что уверен в этом настолько, насколько бы мне хотелось.

А.С-Д: Кретьен ван Кемпен в своей книге о синестезии указывает на то, что системы соотношений музыкальных тонов и цветов у Аристотеля и Арчимбольдо имели обратное привычному нам соответствие (т.е. высокие тона соответствовали темным цветам). Кроме того, существуют другие соответствия ощущений, документально зафиксированные как в отношении западной культуры, так и вне её, разительно отличающиеся от наших. Как бы Вы объяснили возможность подобных несоответствий в терминах синестетических механизмов?

Л.М.: Как пишет Кретьен, Арчимбольдо, вероятно, выдвинул свою систему, опираясь на формальную концептуальную схему, а не восприятие. Возможно, также поступил и Аристотель.

Но позвольте начать с другого примера. Много лет назад я исследовал кросс-модальные соответствия у детей дошкольного и школьного возраста. Одна из серий таких соответствий, представляющих особый интерес, состояла из связей цвета и температуры, т.е. из хорошо всем известных «теплых» и «холодных» цветов. Начав тестировать детей в возрастном интервале от 6 до 10 лет, мы выяснили, что лишь немногие из них демонстрировали общепринятую (у взрослых) ассоциативную характеристику красных и оранжевых оттенков как теплых, а синих и зеленых – как холодных. Ответы большей части детей распределялись в случайном порядке, хотя у небольшого числа прослеживалась закономерность. Когда мы стали глубже интересоваться детьми, чьи ответы соответствовали общепринятой системе соответствий, все они сообщили, что об этих соответствиях им рассказывали в школе. Вскоре мы прекратили свои эксперименты, но другие исследователи опубликовали данные о том, что в процессе развития ассоциации цвета и температуры у детей окончательно формируются только где-то в подростковом возрасте. До этого долго считалось, что подобные ассоциативные связи являются универсальными в силу физических закономерностей предметного мира, например, потому что вода в водоемах прохладна на ощупь и все они имеют голубоватый оттенок. Однако данные соответствия не сплошь универсальны. В некоторых случаях, как мне удалось для себя отметить, ученые могут использовать на своих графиках красный цвет для обозначения низких температур, а синий – для обозначения высоких, изменяя, таким образом, общепринятую систему. Мне также случалось останавливаться в гостиницах, в которых, к моему неприятному удивлению, вентиль теплой воды был отмечен синим цветом, а вентиль холодной красным. Когда общепринятые соответствия не становятся объектом обучения (если предположить, что они являются объектом обучения), то таким людям приходится опираться на иные, отличные от физических, сопоставления, чтобы сформировать для себя межсенсорные представления.

Но как же связь высоты звука и светлоты? Мне удалось обнаружить, что уже четырехлетние дети, которые еще и слов-то не знают для обозначения низких и высоких музыкальных нот, почти единодушно демонстрируют соответствие высоких звуков более светлым цветам, точь-в-точь как в результатах моих исследований взрослых синестетов и не-синестетов. Катрин Мульвенна пришла к такому же выводу относительно представителей племени Химба в Намибии, которые никак не соприкасаются с западной культурой. И если, как я предположил много лет назад, синестетическое соответствие между звуковысотностью и светлотой цветов предопределено структурой мозга, основанной на основных нейронных механизмах, кодирующих сенсорные аспекты слуха и зрения, - почему бы ему не быть абсолютно универсальным? Могу только выдвинуть пару гипотетических предположений, которые – прямо признаюсь – являются всего лишь моими догадками. Первое предположение, о котором я говорил раньше, заключается в том, что определенный человек может перешагнуть через свои тождественности восприятия и обратиться к формальной или теоретической схеме, создав и выработав свои кросс-сенсорные соответствия. Другое моё предположение заключается в том, что определенный человек может испытать случайные ассоциации, идущие вразрез с нормой, и далее эти ассоциации «отпечатываются» у него в виде идиосинкразических впечатлений.

Во многих, если ни в большинстве форм синестезии обучение играет ключевую роль: действительно, необходимо сначала узнать буквы, цифры, слова прежде чем появится, например, графемно-цветовая или лексико-вкусовая синестезия. У не-синестетов обучение, как кажется, является важным для развития некоторых сенсорных соответствий (как, например, между цветом и температурой). Как же в культурах появляются новые сенсорные соответствия? Некоторые возможные объяснения можно найти в антропологических теориях: функционализме, структурализме и т.д. С точки зрения структурализма, вариативность определенных закономерностей сенсорного тождества может наблюдаться в поверхностных структурах, но необязательно прослеживаться в глубинных. Однако, данные размышления могут завести нас слишком далеко. В любом случае, даже если соответствия между звуком и яркостью в некотором смысле жестко детерминированы, это совсем не значит, что генетика – это приговор.

Как я уже сказал, я считаю, что тождества между звуковысотностью и светлоты у синестетов и не-синестетов имеют единую причину – идея, которую отстаивал Теодор Карвоски (Theodore Karwoski) с соратниками более 75 лет назад, которую я поддерживал в своих работах в 1970-х и которую подхватил недавно Джеми Уорд. Тем не менее, мы до сих пор не до конца понимаем, как именно связаны соответствия между высотой звуков и светлотой цветов у не-синестетов и те же соответствия у синестетов. У меня нет сомнения, что эта связь существует. Чем точно она обусловлена – понятно в меньшей степени, но именно это понимание и является ключевым моментом для объяснения «несоответствий». Сами «несоответствия» могут иметь различные причины у синестетов и не-синестетов. Не-синестет может, например, чисто умозрительно выработать для себя кросс-сенсорные соответствия, основанные на логических, математических или идейных понятиях, которые просто перекрывают перцептивные подобия. Как Кретьен также указывает в своей книге, приблизительно таким образом поступил Ньютон, когда выдвинул идею о семи цветах спектра, тем самым, сопоставив количество цветов с количеством нот музыкальной октавы. Способность преодолеть или изменить соответствия, установленные нейрофизиологией или средой, - является отличительной чертой оригинальности и творчества.

А.С-Д: В своей статье «Синестезия: спектр проявлений» Вы высказываете мысль, что то, как именно трактуется синестезия, само по себе уже является показателем взглядов и методов интерпретирующего исследователя. С Вашей точки зрения, можно ли проследить подобные закономерности сквозь весь ход истории исследования синестезии? В частности, как именно отношения ученых к синестезии, их интерпретация этого явления как феномена человеческой психики характеризуют состояние когнитивных и психологических наук, как таковых?

Л.М.: У всех ученых свои собственные метафоры, которые они используют для понимания мира, особенно той её части, которую они изучают. Некоторые из тих метафор имеют коллективный характер, зачастую они приходят из физических наук, особенно – из техники. В науках о мозге и поведении сто лет назад доминирующей коллективной метафорой был образ мозга «как коммутационной панели», метафора, определившая теоретические размышления в период рассвета ассоцианизма. С развитием ЭВМ в середине прошлого столетия понимание мозга и психики стало облачаться в термины кибернетики. Трудно избегать определенных оборотов речи, что, например, такие-то и такие-то цепи в мозге выполняют такую-то или такую-то «операцию» - хотя меня самого такие фразы часто коробят. В конце концов, компьютеры «выполняют операции» только в том смысле, какой мы сами вкладываем в их двоичные данные на входе. Безусловно, при упоминании компьютеров мы обычно имеем в виду определенный их тип, а именно – цифровые ЭВМ. В начале своей научной деятельности мне выпала возможность поработать на машинах аналогового типа, которые представляют собой устройства, прекрасно подходящие для симуляции многих процессов реальности. Мало кто в нейронауках и за их пределами признает возможную пользу аналоговой обработки, которую впервые применили гештальт-психологи. Вальфганг Кёлер опирался на аналоговое моделирование, разрабатывая теорию изоморфизма между мозгом и восприятием/поведением. Возможно, это покажется Вам отступлением от темы, но это не так, по крайней мере, отчасти не так. Я всегда считал синестезию некоей скрытой системой аналогий, хотя и не пытался выстроить формальную модель.
Что собственно наталкивает нас на Ваш следующий вопрос…

А.С-Д: Пользуясь своей инициативой взять у Вас интервью, не могу не спросить Вас о Вашем мнении о той модели нейрофизиологической основы синестезии, выдвинутой мной на конференции в Гранаде в 2009 году, на которую Вы были приглашены в качестве главного докладчика. Насколько, на Ваш взгляд, может быть продуктивен теоретический взгляд, берущий широкомасштабные связи нейронов посредством разночастотных осцилляций в качестве интегративной нейрофизиологической основы синестетических соответствий?

Л.М.: В самой полной мере: уже давно существуют гипотезы относительно того, как соответствие по временным параметрам частоты осцилляций может вести к ощущению сенсорного единства (при не-синестетическом восприятии), и такие объяснения можно с готовностью распространить и на синестезию. Соответствия по разночастотным осцилляциям мне кажутся совершенно необходимыми. По сути, это может дать нам относительно простое объяснение синестетических соответствий.

А.С-Д: К этому моменту нашим читателям, должно быть, стало понятно, что сами Вы синестетом не являетесь (собственно этот вопрос преследует большую часть синестетов, когда они сталкиваются с пытливым исследователем). Вы когда-нибудь сожалели, что Вы не синестет? Дало бы это Вам какие-то преимущества в исследованиях?

Л.М.: Конечно, я бы очень хотел быть синестетом. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, из чистого любопытства: как именно переживается синестезия от первого лица? Не уверен, насколько это дало бы мне преимущества в научной работе, но, может быть, постольку, поскольку мне можно было бы производить эксперименты на таком синестете, который был бы у меня всегда под рукой. Другой же стороной медали является тот факт, что всегда существует риск принять свою синестезию за типичное проявление феномена, характеризующее всю синестезию в целом. И что касается сожалений относительно того, что я не синестет, то – нет, я об этом не сожалею, как не сожалею о том, что не выгляжу, как Пол Ньюман. Хотя, нет, постойте-постойте! Беру свои слова обратно!

А.С-Д: Почти все ведущие теории рассматривают феномен синестезии строго под углом «непроизвольных реакций». Только недавно некоторые исследователи и теоретики стали включать в свои трактовки синестезии семантические корреляции и аспекты произвольности. Как Вы сами рассматриваете отношения между синестезией и творчеством человека в целом?

Л.М.: Традиционный взгляд на синестезию заключается в том, что это непроизвольные, автоматические реакции на определенные стимулы. Типичным примером тому служит «цветной слух»: вызывание посредством акустических стимулов (синестетических) ощущений цвета наряду с обычными слуховыми (не-синестетическими) ощущениями высоты звука, громкости и т.д. Такой взгляд великолепно сходится с (также традиционным) представлением физиологии по модели «стимул-реакция», которая появилась в XVII веке и была унаследована психологическими направлениями в конце XIX, начале XX века. Применяя эту модель к цветному слуху, можно сказать, что акустический стимул представляет собой вызывающий синестезию фактор (inducer), автоматически провоцирующий как несинестетические ощущения, так и сопровождающие их синестетические ощущения (concurrents). В таком понимании синестезия феномен непроизвольный, и не включает в себя никакой активной роли со стороны субъекта.

Такой традиционный взгляд вызывает у меня (как минимум) три вопроса.

Во-первых, по такой трактовке создается впечатление, что синестетические и не-синестетические реакции в равной мере отражают процессы относительно элементарного уровня. Контраргумент этому можно обнаружить во всё увеличивающемся количестве фактов о том, что синестетические реакции зачастую/как правило зависят от семантического содержания, от значения – факты, которые плохо вяжутся с традиционным пониманием непроизвольности синестезии. Титанический труд Джулии Симнер и других показывает отчетливую роль языка и семантических сетей в развитии нескольких типов синестезии, особенно вкусовых сопровождений лексических единиц (в акустической или зрительной подаче). Безусловно, синестетические ощущения (цветовые, вкусовые и прочие) возникают довольно быстро по предъявлению стимула (хотя и не столь быстро, как типичные ощущения), но это также истинно и для значений. Значения слов обрабатываются довольно быстро, и нейронная обработка значений, без всяких сомнений, совпадает по времени с обработкой сенсорных сигналов элементарного уровня. Поэтому, если лингвистические значения актуализируются быстро и (более или менее) автоматически, почему бы то же самое не может происходить с синестетическими качествами? Полагаю, что в провоцировании синестетических ощущений есть, на самом деле, большая степень непроизвольности реакций. Хотя заметьте, оценка «в большой степени» совсем не значит на все 100 процентов. Что подводит нас ко второму вопросу.

Во-вторых, что имеется в виду под непроизвольностью [синестезии]? Должна ли быть такая непроизвольность абсолютной? Почти наверняка можно сказать, что определенный волевой контроль над синестезией возможен, более, чем возможен. Давайте снова отвлечемся и посмотрим на сферу изучения процесса внимания на сенсорный стимул, который в еще одном «традиционном» подходе понимается так, как если бы представленный стимул мгновенно направлял внимание автоматически, иным словами, непроизвольно. Подобный внешний тип ведения внимания противопоставляется часто внутренне обусловленному направлению внимания, которое и является произвольным и подконтрольным. Так, например, вспышка света изначально вызывает автоматическую, внешне обусловленную направленность внимания в сторону вспышки, длящуюся где-то одну десятую долю секунда. За этим следует отведение взгляда от вспыхнувшей точки (ингибиция возврата), которое длится несколько десятых долей секунды, после чего смотрящий может произвольно обратить внимание либо в том направлении, где увидел вспышку, либо в ином направлении.

Весьма правдоподобно звучит. Однако же, все усложняется теми имеющимися фактами, что даже в первые несколько десятых долей секунды, в течение которых внимание направляется внешними факторами, человек имеет определенную степень произвольности и контроля над зрительно-пространственным вниманием. Поэтому «по большей мере» не означает «целиком и полностью». Тем не менее, проводить различия необходимо, даже если эти различия не могут быть четко очерчены. Синестетические ощущения цветов возникают с гораздо большей степенью автоматичности, чем многие другие проявления зрительной образности, так как образность может в значительной мере зависеть от произвольного контроля.

Давайте от цветных звуков перейдём теперь к рассмотрению другого феномена, такого как пространственное положение цифр. У многих людей цифры связаны строго с определенным положением в пространстве, необязательно линейным или даже одномерным; Френсис Гальтон дал описание «цифр в пространстве» более ста лет назад, и многие исследователи считают это явление разновидностью синестезии. Интересно то, что стимул для переживания этой формы может быть внешним – при восприятии на слух или прочтения слов или самих цифр – но синестетическим стимулом может послужить и внутренний образ. Индивид с локализацией цифр может просто подумать о числовой последовательности, и в этом случае стимулы произвольны, также как и вызванные ими синестетические реакции. «Произвольно», хотя и косвенным путем, можно поднять у себя кровяное давление посредством вызывания в памяти событий которые, сами по себе автоматически, приводят либо к сужению, либо расширению периферических кровяных сосудов. Замечательные старые исследования Карвоски, Одберта и Осгуда описывают то, что авторы считали различными видами звуко-цветовой и звуко-форменной синестезией, подчеркивая тот факт, что некоторые разновидности синестезии поддаются большему произвольному контролю. С тех пор исследователи синестезии стали с большой неохотой рассматривать виды синестезии с большей произвольностью как настоящую синестезию – и в этом ещё один вопрос относительно четкости определений. Если синестезию определять как непосредственную и автоматическую реакцию, то произвольная синестезия невозможна. Однако, вероятно, если следовать логике Карвоски и его коллег, существуют разные виды синестезии: одни непосредственны и автоматичны, иные – более подконтрольны.

Как это может быть связано с творчеством? Мысль о том, что синестезия как-то связана с творчеством, родилась не вчера и её высказывали в самом широком понимании большое количество писателей, композиторов и художников, которые обладают, обладали или могли обладать синестезией. Однако подобного рода связи определены не достаточно твердо, и существуют известные недочеты, связанные с предвзятостью, искажающей как отбор примеров, так и отчеты об исследованиях. Но существует ещё более глубокий вопрос, никак не дающий мне покоя. Одной из ведущих характеристик синестезии, используемой в качестве диагностического критерия в исследованиях – это её постоянство в долговременной перспективе: синестетические соответствия обычно жестко фиксированы, неизменны, постоянны на протяжении месяцев, лет и даже десятилетий. Касалось бы, какое уж тут творчество!

Совершенно непонятно, как синестезия как таковая может способствовать творчеству, творческому процессу, кроме того, что предоставляет некоторый набор переживаний для облечения в зрительную, словесную или, скажем, музыкальную форму. Но разве одной синестезии достаточно, чтобы сделать человека творческим по определению? Признание синестезии как действительного факта, как значительного явления, указывающего на возможности человеческой психики посредством функций нервной системы связывать различные области восприятия, – вот та особенность мозга, которая может способствовать творчеству, ведь она является неотъемлемой частью метафорического мышления, так необходимого, по крайней мере, для некоторых видов творчества. Я немного затрагивал некоторые из таких возможных связей в книге «Содружество чувств» (The Unity of the Senses) более 30 лет назад, вслед за этим эти же вопросы развивали Ричард Сайтовик и Вилаянур Рамачандран. Бесспорно, в каком-то смысле наша жизнь преисполнена творчеством. Как полвека назад заметил Наум Хомский, каждый из нас каждый день, без всяких сомнений произносит несколько предложение – предложений, которых до этого никто не слышал, не говорил и не записывал. Использование языка, в таком смысле, представляет собой творчество в самой своей сути, даже если большинство из нас большую часть времени выражается весьма прозаически, отнюдь не столь изящно, чаще даже просто безграмотно, но несмотря на это – творчески. (Иногда, конечно, нарушение грамматических правил звучит весьма поэтично и красиво, как, например, стихотворение Дилана Томаса «Печаль тому назад» - именно так звучит его название и первая строка.) Трудно сказать, насколько именно синестезия может способствовать творчеству, но есть резон в том, что механизмы, лежащие в основе синестезии, в том числе и генетические механизмы, вносят свой вклад в творчество, поэтому синестезия и творчество взаимосвязаны, хотя и необязательно прямой причинно-следственной связью.

А.С-Д: На Ваш взгляд, насколько стоит доверять данным сканирования мозга? Насколько надежны объяснительная и описательная роль этих методов в исследованиях синестезии?

Л.М.: Когда сканирование головного мозга только-только появилось, я был настроен очень скептически – отчасти потому что многие из ранних экспериментов отличались неприкрытой банальностью. При изначально материалистическом взгляде на мир, в том числе и на биологию, по меньшей мере, не приходится сомневаться, что все проявления поведения и психики имеют физическую основу. Отсюда, каждое психическое явление и каждое действие должно быть связано с каким-то физическим процессом, особенно с деятельностью мозга. Многие из ранних исследований с привлечением функционального сканирования были чем-то вроде «О-го-го, погляди-ка, при смене поведения что-то там в мозгу действительно происходит». Сравнительно небольшое число ранних работ привело, на мой взгляд, к каким-то действительно новым знаниям о механизмах и функциях мозга. В последние годы ситуация изменилась к лучшему, из-за того, что функциональное сканирование стало использоваться в тесной связи со все более точными и разнообразными моделями поведения. Кроме того, сканирование мозга посредством ПЭТ, например, делает возможным изучение процессов выделения различных нейротрансмиттеров, предоставляя изображение в довольно четком разрешении. Магнитно-резонансная томография также стала более точной во временных срезах. С другой стороны, у всех методов сканирования есть какие-то существенные ограничения. Ни один из них не способен показать поток нейронной информации хотя бы в каком-нибудь приближении к реальному времени. Также не удается с их помощью увидеть, как именно происходит нейронная обработка в сложных сетях активных нейронов мозга. В этом, действительно, мы ограничены. Существуют к тому же некоторые технические вопросы относительно способа установления нижних границ подсчета изменений, например, мозгового кровообращения (при измерении потребления кислорода в определенных областях мозга), фиксируемого фМРТ. Методы сканирования мозга, без сомнений, упускают из вида значимую часть активности, будучи неспособными к передаче темпоральных (временных) аспектов кодирования в работе нервной системы и т.д.

Но исследователи, опирающиеся на методы сканирования, прекрасно осведомлены об этих ограничениях. Меня же обычно больше беспокоит то, с какой наивной готовностью СМИ и широкая общественность покупаются на результаты томографий (или же их «подкупают» этими результатами). Ирония состоит в том, что синестезия во многом обязана своей сегодняшней популярностью как в научном сообществе, так и в широких интеллектуальных кругах именно томографии, которая «доказала», что синестезия «действительно существует». Вот уж и вправду говорят: «Лучше один раз увидеть».

А.С-Д: Как Ваша научная деятельность и Ваши достижения на протяжении всей жизни в нейронауке как в области изучения синестезии, так и сенсорной психофизики повлияли на Вас как на личность и как на человека?

Л.М.: Моя научная деятельность и достижения – плоть и кровь того, кем я являюсь. Они – суть выражение моих мыслей, моих взглядов на различные темы и вопросы: на восприятие и язык, на науку и философию, на культуру (преимущественно западную) и её историю. Мой подход к научным вопросам отражает способ моего мышления, а не только мой научный метод. Не уверен, что хотел бы сейчас попытаться выяснить, влияет ли и как именно моя научная деятельность на мою личность и на принадлежность роду человеческому и влияет ли и как моя личность, знания и взгляды на научную деятельность. Эта динамика прослеживается со стороны отнюдь не хуже, чем непосредственно, и со стороны даже лучше видно, чем мне самому. Один из ящиков моего рабочего стола наполовину наполнен черновиками десятка или около того рассказов, которые я пишу и переписываю где-то на протяжении последних 20 лет (ни один нельзя даже назвать завершенным). Часто, уже после того, как я набросаю рассказ в черновике, у меня бывает момент озарения: до меня доходит, что этот рассказ – пусть в метафорическом смысле – был о моем прошлом, растворенном и видоизмененном где-то в подсознании, что, вероятно, понравилось бы Фрейду. Но моменты озарения и сами рассказы: все это – конструкции ума, истории и «то, из чего сплетаются грёзы». Лично для меня важнее всего то, что рассказы эти доставляют мне удовольствие. Ведь, в конце концов, что может быть лучше, чем красиво что-нибудь рассказать?
 

Назад в раздел "Исследования"